На рубеже XIX — XX веков мировая история приобрела новое направление своего развития. Внешняя политика правящих кругов основных стран Европы (и США) стала открыто определяться запросами мощных капиталистических корпораций. В погоне за прибылями, рынками вывоза капитала, сырья и дешевой рабочей силы, они устремились к новым захватам, требовали «новых просторов» для применения своих всевозрастающих средств. К началу XX в. Англия и Франция поделили почти весь мир, превратив целые континенты — Африку, Австралию и большую часть Азии — в свои колонии. Другим странам, таким как Германия, США, Япония, набравшим к этому времени мощь, но опоздавшим к «разделу мира», предстояло теперь вступить в ожесточенную борьбу за последние куски «недоосвоенного» мирового пространства. Взоры мировых держав обратились тогда к региону Дальнего Востока, где не поделенным оставался огромный бассейн Тихого океана и ослабевшая феодальная Империя Китая, занимавшая ключевое восточное побережье Евразии. Здесь и столкнулись непримиримые устремления Англии, Германии, США, Франции и Японии. В орбиту этих противоречий оказалась втянутой и Россия, которая в то время успешно обживала свои дальневосточные земли, укрепляла свои позиции на рынках Манчжурии, выводила Транссибирскую железную дорогу на Владивосток, утверждалась на выходе в Тихий океан и создавала здесь свой новый флот. В новых внешнеполитических условиях это естественно-географическое развитие России почти внутреннее, если не считать проникновения в Северный Китай, привело ее к столкновению с целой коалицией «заморских» претендентов на дальневосточные территории.

Передо мной выцветшая от времени групповая фотография. На ней Ямамото Исороку, в те времена капитан 1-го ранга, вместе с более чем двадцатью другими офицерами, окончившими в один год с ним Военно-морскую академию. Снимок сделан в середине или в конце 1920 года, у входа в клуб морских офицеров. Кроме Ямамото, можно узнать и других — тогда в расцвете сил; позднее все они стали адмиралами, занимали ключевые посты в императорском флоте Японии и влияли на судьбу целой нации. У одного улыбка сорвиголовы; лицо другого, высокого, торчит над остальной группой как водосточная труба; большинство — типичные морские волки, половина с усами по моде того времени. Однако верхняя губа Ямамото чисто выбрита; он поменьше ростом, и, судя по выражению, пойманному камерой, это человек мягкий, почти жалкий. Фотографии адмирала Ямамото Исороку, главнокомандующего Объединенного флота, столь популярные в печати военного времени, оставляют несколько другое впечатление — отчасти, несомненно, благодаря усилиям тех, кто фотографировал и публиковал снимки. А на том, о котором речь, этакий коротышка: чуть наклонился, чем-то удручен. Соберите нескольких, не знающих, как выглядел Ямамото, и спросите, о ком из этих двадцати с небольшим скажешь, что он разработал впоследствии план атаки на Пёрл-Харбор и командовал флотом, осуществившим этот план, — вряд ли кто-нибудь выберет нужное лицо. Ямамото Исороку и в самом деле невысокого роста. 18 апреля 1943 года, когда он отправился в свой последний полет с восточной взлетной полосы на Рабаул, младший офицер Хайяси Хироси, командир истребителя, сопровождавшего его, впервые увидел Ямамото. Хайяси, сам по себе крупной комплекции, признался, что ему пришла мысль: «Почему это главнокомандующий раза в два меньше меня?» Рост его 5 футов 3 дюйма (около 160 см), весил он примерно 125—130 фунтов (56—58 кг); сложения чуть не по-женски хрупкого; с пальцами пианиста (как утверждает, одна хорошо его знавшая хозяйка ресторана). Правда, в отличие от пианиста он имел лишь восемь пальцев.

 

О первом попавшем в Россию японце, носившем христианское имя Ни­колай, не существует никаких сведений на японском языке, а заслуживаю­щих доверия исторических материалов о нем на русском языке ничтожно мало. Наиболее подробные данные о Николае содержатся в «Жизнеописаниях великомучеников японских», изданных падре Н. Триго в Мюнхене в 1623 г., спустя 12 лет после трагической гибели Николая. С тех пор и поныне имя этого японского христианина нередко можно встретить в католической ли­тературе. Для различных католических повествований о великомучениках характерно, что в части, посвященной описанию событий, происшедших в России с японцем Николаем и монахом-августинцем Николаем Мело, кото­рого он сопровождал, они основываются, главным образом, на информа­ции, предоставленной монахом-кармелитом Иоганном Тадеушем, познако­мившимся с Мело в России. Неизвестно, когда родился японец Николай, каково было его подлинное имя, какого он был происхождения. Из католических источников следует только, что в детстве он вместе с родителями переправился из Японии на Филиппины, в Манилу, был там крещен, а в 1594 г. принял постриг, всту­пив в орден августинцев. В истории Японии столетие, предшествовавшее принятию политики самоизоляции, выделяется активным проникновением японцев в различные районы Юго-Восточной Азии. Первоначально часть японцев занималась пи­ратством, и их боялись, но вскоре пиратов сменили мирные переселенцы из разных уголков Японии.

Кто же не согласится с утверждением, что Новый Год – главный и самый любимый праздник всех времен и народов? Какой еще праздник мы ждем с таким нетерпением и празднуем с такой радостью? И если у русских принято сопровождать встречу Нового Года широким застольем в шумной компании, где обязательны шампанское, мандарины и бой курантов, то японцы в ночь под новый год чаще всего ограничиваются просмотром популярной передачи «Лучшие песни года» («Кохаку ута-гассэн») в узком семейном кругу, отдыхая от предновогодней генеральной уборки. Из еды в этот день предпочитают специальную гречневую лапшу «тосикоси-соба». Тонкая и длинная лапша - символ долгой жизни и связи уходящего года с годом наступающим. Ровно в полночь по телевизору начинают передавать… нет, не бой курантов, а прямую трансляцию колокольного звона – в разных храмах Японии звучат «108 ударов» - «дзёя но канэ». Некоторые наиболее активные граждане в это время заглядывают в ближайший буддийский храм - ведь необходимо и самому, загадав желание, хотя бы разок ударить толстым бревном, висящим на цепях, по большому храмовому колоколу! Когда же еще представится такая возможность?.. Основное застолье переносится на утро следующего дня, когда вся семья лакомится праздничными закусками «о-сэти- рёри», попутно рассматривая поздравительные открытки, доставленные аккурат к утру первого января.

Я часто думаю о том, что своей любовью к природе японцы обязаны прежде всего горе Фудзи, горделиво возносящей белоснежный купол над главным островом архипелага. Когда бы ни проходил я мимо подножия горы, всякий раз останавливался, если, разумеется, погода тому благоприятствовала, чтобы вдоволь полюбоваться несравненной красотой вершины, что, по словам токугавского поэта Исикавы Дзёдзана (1583—1672), «перевернутым веером белым вздымается ввысь к небесам». Чувство, которое пробуждает в нас Фудзи, не похоже на эстетическое наслаждение от созерцания художественного совершенства. От нее веет духовной чистотой, она влечет к возвышенным помыслам. Ямабэ Акахито, один из авторов антологии VIII века «Манъёсю» («Собрание мириад листьев»), воспел Фудзи в бессмертных стихах...

Книга его стихов "Горная хижина" прославлена в японской поэзии. О нем уже вскоре после его смерти стали создавать легенды. Художники в сюитах картин на свитках изображали его странствия. К местам, некогда им воспетым, совершались паломничества. И даже теперь, спустя восемь веков, Сайге четко и ясно выступает из глубин средневековья. Так навечно запечатлен орлиный профиль Данте. И так же, как Данте, Сайге до сих пор остается загадкой, несмотря на кропотливые изыскания многих исследователей. Поэзия его кристально ясна и проста, но вмещает в себе сложнейший мир мыслей и чувств. Буддийский монах, он был влюблен в красоту природы до одержимости. Натура страстная, мятущаяся, он стремился к спокойному созерцанию, но исторические бури постоянно мешали этому. Певец печали, сумерек, одиночества, - писал стихи о детских играх. Бежал от людей и тянулся к ним. Воин по происхождению -- ненавидел войну. Изобразил мучения буддийского ада, а по существу — бедствия своего времени. Но Сайге не мог бы написать на вратах ада: "Оставь надежду навсегда". Он верил, что даже на дно геенны может сойти милосердие, несущее свет. Сайге - поэт мысли, но даже достигая больших философских глубин, равнодушно мыслить он не может. Его картины природы, в сущности, - "пейзаж души". Скорбь Сайге пронзительна, радость постижения красоты обжигает болью. Но даже доведенное до предела напряжение чувств разрешается в стройной гармонии, классически уравновешенной.

Рёкан родился в 1758 году (точная дата неизвестна) в деревне Изомозаки на берегу моря в провинции Эхидо (сейчас префектура Ниигата). Эта область северного Хонсю известна как "снежная сторона", где снегопады глубокой зимой заставляют жителей входить и выходить из своих домов через заднюю дверь. В этой области происходили также и самые сильные землетрясения в Японии, а еще она известна своим островом Садо - местом ссылки бунтовщиков и золотыми шахтами - источником золота сёгуна. Отец Рёкана - Инан(1738-1795) был наследственным главой деревни и священником Синто. Инан был также поэт, отдаленно ассоциирующийся со школой хайку Басе. Немного известно о матери Рёкана, - только то, что она была родом с Садо. Но из стихов Рёкана, можно видеть, что она была мягким и любящим человеком. Детское имя Рёкана было - Эйзо. Тихий, застенчивый, любящий книги, он поступил в конфуцианскую академию в возрасте 10 лет и получил начальное образование согласно классическим традициям Китая и Японии. Под руководством Шийо, Рёкан на всю жизнь полюбил классику Конфуция. Часто мать Рёкана послав его на деревенские праздники, находила его под каменным фонарем в саду, читающим Конфуция (когда Рёкан стал взрослее, он описал китайского мастера не как проповедника ортодоксальных удушающих истин, но как радостного, смиренного и независимого искателя правды, который был несправедливо осужден современниками за непрактичность и мечтательность). Юношей Рёкан больше всего любил гулять в одиночестве вдоль берега штормового Японского Моря или тихо предаваться мечтам под старой сосной в семейном саду. Даже будучи ребенком, он никогда не лгал и не спорил с другими детьми. Импульсивный и изменчивый Инан страстно желал передать должность деревенского старосты своему старшему сыну, как только Рёкан достигнет нужного возраста.

 

Книга Сига Сигэтака (1863-1927) "Японский ландшафт" ("Нихон фукэй рон") вышла в свет 27 октября 1894 г. и сразу стала бестселлером. Причина популярности сочинения состояла не в научности, а в публицистическом задоре - он был первым, кто во всеуслышание заявил: природа Японии не просто хороша, она прекраснее, чем природа любой другой страны мира. Если говорить об общих чертах природы, которые придают Японии красоту и уникальность, то это: 1. многообразие климата и множество морских течений; 2. высокая влажность; 3. обилие вулканов; 4. бурные и порожистые реки. В традиционной культуре Японии море представлялось стихией, обладавшей в значительной степени отрицательными коннотациями. Море - это тайфуны и бури, море - это путь заграницу, от которой японцы ждали не столько приобретений, сколько неприятностей. Отражением такой ситуации послужило добровольное закрытие страны для внешних контактов в начале XVII в. Официальная идеология позиционировала Японию прежде всего как страну земледельческую. Однако в период Мэйдзи ситуация меняется - Япония вовлекается в международное разделение труда, обзаводится флотом - военным и торговым. Меняется и оценка морской среды в общественном мнении. Отражением этого факта и явились рассуждения Сига Сигэтака о море. Они имеют "объективистский", научный характер. Он перечисляет географические особенности побережья Японского моря и Тихого океана, приводит их характеристики с точки зрения рельефа, господствующих ветров, имеющихся морских течений, удобства мореплавания и т.д. Однако при сравнении "морского раздела" книги с другими ее частями, нетрудно заметить, что в других частях автор обильно уснащает свое повествование высокохудожественными цитатами - как поэтическими, так и прозаическими. В морском же разделе они полностью отсутствуют. Вероятно по той причине, что традиционной художественной культурой не был выработан восторженный язык для описания морской среды. Сам Сига тоже не находит высоких слов, когда речь заходит о море...