В январе прошлого года я была приглашена в Японию в Токийский государственный университет иностранных языков. Ректор университета, профессор Икуо Камеяма, — известный в Японии переводчик Достоевского. Мы с ним были знакомы прежде, и он написал мне: только что в Японии вышел новый, его собственный перевод романа Достоевского «Бесы»; в связи с этим гуманитарной общественности Токио очень хотелось бы поговорить с русским специалистом. Я действительно об этом романе много писала, еще в 1990 году вышла моя книга «„Бесы“ — роман предупреждение», позже, в 1996-м, была опубликована книга «Федор Достоевский. Одоление демонов», и в недавней монографии о Достоевском из серии «Жизнь замечательных людей» много места посвящено этому роману.

Я приехала в Токио. Профессор Камеяма собрал пресс-конференцию. В большом зале собрались самые разные люди — и просто из города кто-то пришел, и студенты, и аспиранты, и преподаватели, и свободные философы. Пришли те, кто только что прочитал роман. И, как они выразились, были замучены вопросами. И вот мы вдвоем с профессором Камеяма сидим за столом и отвечаем на вопросы из зала. Почти четыре часа продолжалась пресс-конференция. Сколько могла, я ответила. Но мне сразу было сказано, что ответила я еще далеко не на всё. И мы договорились, что на те вопросы, на которые я не успеваю ответить, отвечу письменно — из Москвы, по электронной почте.

Вернувшись в Москву, я продолжала получать письма порциями на протяжении восьми месяцев. И в конце концов, когда осенью 2011 года вопросы исчерпались, профессор Камеяма написал: «А вы знаете, Людмила, все, кто у нас был на пресс-конференции, очень хотят, чтобы весь материал был собран вместе. Не против ли вы, чтобы мы из этого диалога сделали книжечку?» Мне уже не раз приходилось рассказывать эту историю. Все, как правило, интересуются: «О чем же они спрашивают? Что так мучит японцев? Почему почти целый год они бились об этот роман? То, что они об него бились и стучались, нашло отражение даже в заголовке книги — «Удар романа „Бесы“».

То есть японцы почувствовали на себе силу этого романа. Пока я отвечала на вопросы, которые поступали время от времени, раз в неделю, раз в две недели, я не отдавала себе отчета, а что, собственно, больше всего их волнует? Совокупный ответ оказался чрезвычайно интересным. Все вопросы, а их были сотни, делятся на несколько групп. Их интересовали: проблема смерти, проблема самоубийства, проблема любви и проблема веры. О жизни они спрашивали в событийном, сюжетном смысле. Они не всегда понимали сюжет. «А почему этот герой туда приехал? «А что между героями происходит?» Это были самые простые вопросы.

Их интересовали тонкости человеческих отношений. Например один слушатель еще в Токио, чрезвычайно экзотический молодой человек, пришел в японском национальном костюме — кимоно с саблей. Молодежь сейчас у них любит так ходить. Он задал один единственный вопрос: «В любовной сцене в Скворечниках, Лиза выходит уже из спальни, растрепанная, с развившимися локонами, в измятом платье. У них со Ставрогиным начинается разговор. Почему она к нему обращается на «вы», а он к ней — на «ты»? Русские никогда таких вопросов не задают. Они почти не замечают таких вещей.

Почти все вопрошающие интересовались проблемой смерти. В романах Достоевского колоссальное количество смертей. Они не всегда заметны. Когда умирает главный герой — мы это видим. Он покончил с собой, или его убили… Я писала в своей книге — биографии Достоевского, что в его произведениях есть трагический фон, на котором погибают эпизодические, внесценические персонажи. Безымянные. Но почему-то автору важно указать на это, что вот, девочка умерла, купца зарезали… Упоминаний о купце больше не будет, мы никогда не узнаем имени этой девочки, но факт гибели этих людей Достоевскому почему-то было необходимо указать.

В прошлом году в Старой Руссе я делала доклад об этих фоновых персонажах, случайных, внезапных «смертниках», не отпетых никем. Некому за них молиться, некому их жалеть. И оказалось, что до того, как я этот подсчет произвела, никто никогда не задумывался, сколько смертей в романах Достоевского, в тех же «Братьях Карамазовых». Мы знаем, что Федора Павловича Карамазова убили, Смердяков повесился, — и все. А там всего — 43 смерти… Русский читатель этих фоновых смертей, как правило, не замечает.

А японцы — замечают. Значит, это их какая-то особая заточенность, особая нацеленность на смерть. Они видят всех, кто умирает. И они спрашивают: «Почему так много смертей? Почему так много убийств? Это что, ваша национальная литературная традиция, чтобы умирали почти все персонажи?» В «Бесах» всего 39 персонажей и треть из них — погибает. Апокалипсическое число: третья часть деревьев сгорела, третья часть вод сделалась полынью… Японцы это заметили. Видимо, сказалась их «самурайское» мышление. Они чувствуют гибель, знают ее запах и вкус.

Конечно, как людей другой веры, другой культуры, их крайне интересовали и проблемы веры. Они не всегда понимали, кто в романе «Бесы» верует в Бога, кто — не верует, кто верует больше, кто — меньше. На эти темы задавалось огромное количество вопросов. Иногда — просто наивных. Например: «А где доказательство того, что Даша Шатова — верующая?» Они искали каких-то зримых доказательств.

Константин Леонтьев в свое время упрекал Достоевского, что его православные персонажи, такие, как Соня Мармеладова в «Преступлении и наказании», молебнов не заказывают и наглядно, зримо свою церковность не проявляют. Так вот и японцы наивно, почти по-детски интересовались: «Как отличить верующего человека от неверующего в романе?» Хотя все герои — формально крещеные люди, все воспитаны в православной традиции. И здесь у нас с японскими читателями Достоевского был очень серьезный, обстоятельный разговор.

Самым, пожалуй, мучительным и трудным для их понимания был образ старца Тихона. И для русского читателя — это тоже загадочный персонаж. Старец Зосима в романе «Братья Карамазовы» весь открыт и распахнут в своих проповедях — проповедях любви, добра, красоты, милосердия, человеколюбия. В «Братьях Карамазовых» сосуществуют как бы два текста от старца Зосимы. Один текст записан Алешей Карамазовым, по памяти. Он был послушным учеником, преданным и верным старцу. Есть и упоминание о втором тексте, самочинном, который вошел в роман мошенническим образом: его написал Ракитин. Он хоть и семинарист, но — неверующий, злобный богохульник, который ненавидит всех вокруг.

Книги Ф.М. Достоевского на японском. Справа - "Братья Карамазовы" в переводе Икуо Камеямы. Фото: ogoniok.com У меня в этом году в Старой Руссе был доклад «STATUS IN STATU: Ракитин и другие». О том, что же это у Достоевского за особенная личность такая — неверующий семинарист. Достоевский считал, что именно из таких потом вырастают главные богоборцы. И Чернышевский, и Добролюбов, и Белинский — все вышли из духовенства. Что с ними происходит, когда они покидают пределы веры, пределы Евангелия и бросаются в радикальную литературу? Достоевского очень волновала эта проблема.

Во времена Достоевского была масса подобных примеров. Когда, допустим, журналист Григорий Елисеев, или тот же Николай Чернышевский — люди из духовного сословия, окончившие духовные семинарии (Елисеев вообще был профессором Казанской духовной академии), вдруг резко порывают со своим сословием, со своей профессией и переходят служить в радикальный журнал «Современник». Эти случаи задевали, будоражили Достоевского.

Так вот, японцев очень интересовал старец Тихон. Что он собой представляет? Кто он такой? Мы про него ничего не знаем. Он о себе ничего не говорит. Мы не можем о нем судить так, как, скажем, о Зосиме. Почему старец Тихон так сдержанно, холодно принял Ставрогина? Японцы жалеют Ставрогина, сочувствуют ему. Были вопросы, в которых японцы прямо требовали от меня признания, что старец Тихон виноват в смерти Ставрогина.

Ставрогин пришел к старцу с «Исповедью» в кармане, хотя исповедоваться по-настоящему не хотел. Пришел эпатировать старца. Это была для него этакая дерзкая экскурсия, эскапада. А старец Тихон повел себя так, как он себя повел. Он сказал: «Ваша история смешна и некрасива. Всеми этими ужасами мир полон». При этом старец Тихон произносит потрясающие слова: «Некрасивость убьет».

На каждом шагу нас убивает некрасивость. Эти пророческие слова старца Тихона японцы не очень понимают. Они не связывают выражение «красота спасет мир», которое мы читаем в романе «Идиот», и — «некрасивость убьет», которое мы видим в романе «Бесы». Эти два фрагмента одной и той же мысли Достоевского они не связывают, и мы это тоже подробно обсудили.

И все равно им было обидно, что старец Тихон встретил Ставрогина не так. Согласно их ожиданиям, старец должен был встретить его по-зосимовски. Хотя те японцы, которые задавали мне подобные вопросы, — еще не читали роман «Братья Карамазовы». Но их ожидания сводились к тому, чтобы старец Тихон был таким же добрым, милосердным, безо всякой задней, затаенной мысли, чтоб загадки в нем не было, а была разгадка — любовь, доброта, милосердие.

Один японец мне даже написал: «Почему же Тихон не пощадил Ставрогина?» И многие японские читатели связывали самоубийство Ставрогина с тем, что последнее место, куда он ходил, — скит старца Тихона, себя не оправдало. Он не нашел там того, что искал.

Он почувствовал в старце Тихоне по отношению к себе некую насмешку, подковырку. «Психолог проклятый!», — с такими словами Ставрогин покидает старца. Он почувствовал, что предстал перед старцем как некий психологический объект, интересный для изучения, как жучок под микроскопом. Конечно, это Ставрогина только разозлило. Может, поэтому после визита к старцу Тихону он и пустился во все тяжкие?!

Японцы это — почувствовали. Они жалели Ставрогина, жалели, что старец Тихон не был к нему добр, милосерден, не пощадил его, не открыл ему своего сердца — так, чтобы Ставрогин почувствовал в своем собеседнике силу добра и любви. А он почувствовал силу психологического наблюдения, силу строгого наставничества. Это не ферапонтовское православие, это нечто среднее. Это — строгость, чин, монашеская сдержанность. Но тот запас безоглядной любви, который мог растопить, может быть (мы этого не знаем), сердце Ставрогина, не был ему открыт.

Я всячески утешала японцев, писала им, что, конечно, старец Тихон, может быть, и растопил бы сердце Ставрогина… Но ведь в черновиках Достоевского с самого начала, какой бы поворот ни получал сюжет со Ставрогиным, он все равно погибает, кончает с собой. Конец Ставрогина был запланирован Достоевским прежде даже начала романа. Писателем был задуман такой грешник, который покончит собой в любом случае.

Какие силы могли его остановить? Трудно сказать. Ставрогин — человек, демоническая сущность которого так притягательна, так соблазнительна, так прельстительна, что все женщины вокруг — его, нет ни одной, которая была бы в состоянии отказать ему. Все мужчины — околдованы им, как мыслителем, как деятелем. Они говорят ему, один за другим: «Я не могу вас забыть, Ставрогин. Вспомните, что вы значили в моей жизни, Николай Ставрогин».

Кто из них всех мог бы растопить душу этого человека — непонятно. Очевидно, что Достоевский тоже не прощал его. Хотя и это тоже вызывало много вопросов. Почему Федор Михайлович писал в письме своему издателю Михаилу Каткову, а потом повторял это в письме к другу Аполлону Майкову про Ставрогина: «Я из сердца взял его»? Что это значит? Что значит, когда писатель так говорит о персонаже своего романа? Что он на него похож? Или что он ему близок? Или что он его любит?

Это противоречие японцев страшно угнетало. То есть с одной стороны, Достоевский говорит: «Я из сердца взял его», а с другой — не находит в своем сердце ничего такого, что бы растопило душу Ставрогина и заставило его уйти от гибельного конца. От этого безнадежного ощущения жизни. Когда все исчерпано, когда Ставрогина называют «дырявой баркой на слом».

Он пишет прощальное письмо к Даше, зовет ее поехать вместе с ним, жить вместе где-нибудь там, в кантоне Ури в Швейцарии. Она письмо получает, начинает собираться, а он к этому времени уже повесился. То есть он написал письмо и сразу понял: нет, номер не пройдет, никакой жизни в Ури не будет. Японцев это волнует бесконечно. На разные лады, на разные оттенки. Я почти каждую неделю получала письмо с вопросом: «Почему погиб Ставрогин?»

Хотя культура Японии очень близко подошла к тому, что лучший выход из тяжелого положения, душевной смуты, из неверия в благополучный исход — самоубийство. Их самурайство на этом настояно. Помню, я очень подробно и предметно занималась проблемой «Достоевский в Японии», написала по этому поводу большую работу.

Занималась творчеством Актуагавы Рюноскэ, ведь его называют «японский Достоевский». Японцы увидели в нем потенциал Достоевского. Я подобно разбирала творчество этого замечательнейшего японского писателя, трагичного, великолепного. И мне многое стало понятно в японской культуре, после того, как я изучила и творчество Акутагавы Рюноскэ, и Нацумэ Сосэки…

Мне на пресс-конференции задали еще такой вопрос: «Вы написали книгу о Солженицыне, с которым были близко знакомы, общались, могли спросить, о чем угодно. А если бы вы с Достоевским были знакомы, о чем бы его спросили?» Этот вопрос задавался мне и на других встречах, и не только в Японии. Я бы спросила Достоевского: «Что вы хотели от Ставрогина? Что для вас Ставрогин?» Это осталось загадкой, в общем, неразгаданной.

Сколько бы слов ни сказали, ни написали об этом и мои предшественники, и я сама, остается тайна. Где правда: что писатель взял героя «из сердца» или что он не нашел в своем сердце ничего, чтобы спасти героя, и заставил его полезть в петлю?

И вот когда японцы меня об этом спросили, я поняла, что это правильный вопрос. О сути проблемы. Как можно спастись человеку, когда все пути для него закрыты. Все ему неинтересно. Жизнь — та, с «клейкими листочками», когда получаешь радость от того, что просто дышишь, ходишь по траве, смотришь в глаза ребенку, — представляется герою бессмысленной. Как избавиться от этой бессмысленности? Как ее преодолеть, превозмочь?

Достоевский в черновиках к «Бесам» испробовал все пути, все дорожки, везде он пускает своего Князя, как в черновиках именуется Ставрогин, по всем дорожкам, и нигде ему нет не то что успокоения, утешения, нигде нет возможности выжить.

Черновики к роману «Бесы» — одна из самых потрясающих в мировой литературе «разведок боем»: а если пустить героя по этому пути? Как трех богатырей в сказках пускали: пойдешь налево, — будет так, направо — эдак. Прямой путь — еще вариант, а назад вернешься, — еще ситуация. И везде его убивают или он должен убить себя сам. Нигде нет спасения.

Это одна из самых страшных историй русской литературы, когда богатырь, про которого сам Достоевский написал, что это — неизмеримой высоты персонаж. Он сделал его человеком громадного потенциала, красоты, здоровья, ума, интеллекта, возможностей, сил необъятных. Вот такого прекрасного принца…

Николай Бердяев, который был также увлечен Ставрогиным, как и сам Достоевский, написал: «Христос пришел весь мир спасти, а не погубить Ставрогина». Философ упрекал Достоевского за смерть Ставрогина. Повторяю, русские религиозные философы в начале ХХ века мучились этим персонажем. И сегодня исследователи, и я в их числе, бьются над этой проблемой. Ну почему бы не спасти!

Я как-то сделала спецкурс: «Роман „Бесы“ как роман любви». Для меня это был очень неожиданный поворот. Но через это окно многое открывается. Ведь так самозабвенно, так отчаянно, как любит Ставрогина Даша, в русской литературе никто не любит. Можно привести только еще один пример — Вера в «Герое нашего времени».

Даша — смиренная и безответна, она знает, что счастья — нет. В «Евгении Онегине» есть строчки: «А счастье было так возможно, так близко!» Даша понимает, что счастье и не близко, и невозможно. И все равно любит. Это отчаянная самоотверженность, полное самозабвение — редчайшая вещь в литературе и вообще в жизни. При этом Даша понимает, что раздражает Ставрогина, что он к ней холоден и жесток, хотя видит, что эта женщина предана ему, верна, пойдет с ним до конца, в любом случае.

Но такая любовь не устраивает Ставрогина, и он почти что брезгливо презирает Дашу… Японцы посмотрели на роман и с этой точки зрения, почувствовали ее. Они говорили: «Ставрогина любит такая женщина, почему же он к ней глух и бесчувствен?» Японские читатель прочитали роман «Бесы» как только что написанный. И читали — как про своего родственника, своего брата, своего друга. Несчастного погибшего молодого человека, который мог бы быть кем угодно. Мог бы занять любые позиции в любом государстве, быть великим деятелем, а он им не стал. Вместо этого превратился в «гнилую барку на слом». Почему это так? Вот загадка, о которую билась японская мысль в лице моих слушателей.

И я, хотя переписка отнимала у меня много времени, благодаря японцам снова углубилась в эту тему, заново ее прочувствовала. Считаю, что это один из самых моих интересных, поучительных опытов. Хотя вначале ничего особенного не предвещал. Очередная пресс-конференция…

***

© Людмила Сараскина