Воспоминания о Японии - Наши в Японии - Каталог статей

После октябрьского переворота 1917 года миллионы этнических русских оказались в эмиграции, в основном, в Европе и Америке. Более 7 тысяч русских изгнанников очутились на Японских островах. Эти люди сумели не только стать частью японского общества, но и заслужить признание и уважение местного населения. Русские эмигранты занимались строительством культурных центров, школ и, в первую очередь, православных храмов. Так было в Токио и Кобэ, Йокагаме и Хакодатэ, Нагасаки и Саппоро. Американка Ольга Валкова (Olga Valcoff) родилась в японском городе Кагосима, выросла она в Японии, Шанхае и на Филиппинах до и во время Второй мировой войны. Ольга эмигрировала в США вместе со своей семьей в 1951 году, прибыла в Сан-Франциско, а затем жила в Сиэтле. Позже
Ольга Валкова изучала драму в колледже Лос-Анджелеса. Она работала в театре в Чикаго и в качестве дизайнера в Нью-Йорке. У нее один сын, Ник. Сейчас она на пенсии и живет в Баскин-Ридж, Нью-Джерси с мужем, Николя и кошкой. Она автор книги воспоминаний «Hello Golden Gate! Goodbye Russia!» (2007). Рассказ Ольги - это личная история с сильными историческими и общими сведениями о судьбах русской эмиграции Дальнего Востока.

Это было в начале 1927 года. Японское государство приняло русских беженцев довольно хорошо, не притесняло и не препятствовало их организациям. Особое уважение оказывали японцы русским музыкантам, предоставляя им возможность давать концерты и обучать японцев классической музыке. Такие знаменитости, как Анна Павлова и Федор Шаляпин, приезжали на гастроли, которые с большим успехом проходили в Токио.

Мой отец, Александр Николаевич Шляпин, с женой Фаиной Васильевной, матерью Прасковьей Ивановной и сыном Николаем поселились в провинции, на самом юге Японии в городе Кагошима (Kagoshima) в 1927 году. В 1933 году родилась я. Родителям пришлось быстро изучать японский язык. Мама рассказывала, как у нее собирались дамы на чай: две американки, две немки, две русские и две японки. Говорили на каком языке? – Конечно, по-японски. Отец открыл магазин мужского платья. Мужчины-японцы уже в ранние двадцатые годы проявили большой интерес к европейской одежде. Женщины же продолжали носить кимоно, хотя детишки уже были одеты в платья. Итак, быстро научившись говорить по-японски и будучи весьма обаятельным человеком, отец очень успешно повел дело. Магазин открылся в новом здании на главной торговой улице. Наша просторная квартира находилась на втором этаже, над магазином. Квартиру обставили европейской мебелью, выписанной из Токио.

В такой азиатско-европейской атмосфере я и росла. Считала себя совершенной японкой, несмотря на то, что я, голубоглазая блондинка, была единственным таким ребенком в городе. С трех лет до шести родители посылали меня в школу, где директрисой была американка-миссионерка miss Finley. Все школьники, а это человек шестьдесят, были японцы, но – католики или протестанты. Впрочем, на удивление, в Кагошиме была и русская православная церковь. Священник был японец, он меня и крестил.

Я совершенно свободно говорила по-японски, однако родители заставляли меня дома говорить по-русски. Мама учила меня читать и писать, чему помогал детский русский журнал «Ласточка», который выписывали из Харбина. Да, воспоминания моего детства проясняются... Счастливая, я росла, окруженная любящей семьей, в кругу милых подружек-японочек.

Когда мне было не более трех лет, наш кот каким-то образом открыл клетку канарейки и съел бедняжку. Одни желтые перышки остались вокруг клетки. На меня это страшно подействовало. Это, наверное, было мое первое осознание конечности жизни. Помню, как я плакала. Собрала перышки и решила похоронить дорогую пташку. Тихонько, не говоря никому, я пошла к подруге, у которой был садик. Ложкой закопала перышки и сделала маленький крестик из зубочисток. Странно, почему я это сделала? Я никогда не была на кладбище. Может быть, видела фотографии, что подействовали на меня, впечатлительного ребенка.

В нашем доме всегда толпились мои друзья. Мама их баловала мясными пирожками, которыми японцы с большим удовольствием лакомились. Об этом мне рассказывали друзья детства, когда я посетила Кагошиму в 2006 году. Мои подружки приходили играть с куклами, но в особенности они любили играть в прятки. В японских домах мало мебели, это низкие маленькие столы, шкафы, комоды. Сидели и спали японцы на полу, покрытом толстыми соломенными коврами, так называемыми «татами». Одеяло и ночное белье каждое утро складывали и убирали в кладовку. А у нас была европейская мебель: большие кровати, большие кресла, диваны, тяжелые шторы. Какое чудесное место для пряток!

В русское Рождество мои родители всегда приглашали японцев-друзей на пир, который устраивала моя мама. Японским детишкам страшно нравилась наша елка, елку они видели только у нас. Я также очень любила Новый год, который для японцев – самый важный праздник в году. Они не признают Новый год Тэт (tet), как китайцы. Японцы украшали дома разнообразным резным бамбуком, сосновыми ветками и апельсинами. Дети, разнаряженные в кимоно, бегали по улицам, играя специальными новогодними игрушками и мячиками. Я обожала наряжаться в пестрые кимоно, шла с подругами в парк, где мы целый день проводили, играя в новогодние игры и наедаясь всевозможными красиво разукрашенными сладостями. Я до сих пор помню запах о-мочи (o-mochi), рисовых лепешек, жаренных на углях, которые в каждом доме готовились в этот день.

Мое детство в Кагошиме проходило весело. Я особенно была привязана к Чизуко, молодой девушке, жившей у нас и помогавшей маме. Она тоже очень любила меня. Она появилась в нашем доме незадолго до моего рождения: ей было тогда 16-17 лет. Чизуко прибежала в наш магазин и со слезами просила дать ей какую-нибудь работу. Она была сиротка, мачеха насильно выдавала ее замуж за пожилого человека. К японцам Чизуко не пошла, так как они вернули бы ее назад к мачехе. У нас она получила защиту и любовь. Все русское ей нравилось, и она даже говорить по-русски научилась. Мы все говорили по-японски, хотя бабушку трудно было научить языку – она ни за что не хотела учиться «дикому говору»!

Город Кагошима (Кагосима, как говорили иногда русские) был построен в большой бухте с вулканом Сакуражима на противоположной стороне от города. Вот как писал об этом папа для эмигрантского журнала «Рубеж», с которым он сотрудничал в 1930-е годы: «Особенно красива гора Сирояма в период цветения вишен, когда она вся покрыта словно розовой пеной. С этой горы развертывается великолепная панорама города и его окрестностей <...> видны красивейшие его здания: Асахи Шимбун, Кагосима Шимбун, губернское управление, храмы, Ямагатая, Фукутоку-билдинг, здания мужской и женской гимназий, школ и пр. Среди туристов в этом году были и русские – артист Н. И. Семовских, балерина О. П. Николаева, балалаечник И. В. Щепкин, гитарист Т. В. Репин, пианистка Е. А. Тарановская, коммерсант А. П. Шляпин, А. М. и И. М. Черепановы, зубной врач Н. В. Клюкина и др.». Писал отец и о жизни русского культурного общества – о скрипаче А. Я. Могилевском и его жене пианистке герцогине Н. Н. Лейхтенбергской; о скрипаче Е. Крейне и его жене певице Китазава Сакай, о том, как отмечали русские столетие со дня смерти А. С. Пушкина в 1937 году...

В 1938 году японцы начали строить в Кагошиме большую морскую базу и стали вытеснять всех иностранцев из этого района. С большим разочарованием нам пришлось переезжать в Кобэ. С собой мы взяли нашу Чизуко, которая ни за что не хотела оставаться. Папе не хотелось оставлять свое успешное дело, но, с другой стороны, было радостно жить в Кобэ среди русских, которых там было около пятисот человек. Мама в особенности была довольна вновь увидеть старых друзей. Думаю, что все же ей было скучновато в Кагошиме, в особенности после того, как Слудковские, наши ближайшие друзья, уехали в Америку.

Кобэ был интернациональным городом. Мы сняли большой дом на улице Kitano-cho, на горе, со славным садом. Мама с большим удовольствием стала разводить цветы. Помню чудный запах «ночной красавицы» и роз. Также помню, как забор покрывался разноцветными вьюнами. Я завела нескольких подруг среди русских и одну индуску, Разилию, которая жила напротив нас. К сожалению, эта дружба закончилась через полтора года, когда ее семья уехала в Англию. Я очень скучала по ней и часто сидела на крыльце ее дома, из открытых окон которого еще шел приятный запах индусских специй. Русское эмигрантское общество в Кобэ организовало русскую школу для русских детей. Госпожа Кар и Тина Ильинична Павлова взялись обучать нас просто за какие-то гроши, лишь бы дать нам русское образование. Младшие (6-10-летние) ходили два раза в неделю с 2-х до 5-ти часов дня. Старшие учились вечером. Утром я ходила учиться английскому в католическую школу Santa-Maria. После обеда шла в русскую школу, где завела дружбу с русскими девочками. До сих пор я дружу с Клавой Волхонцевой (теперь Жигалиной), которая живет в Калифорнии. Учиться по-русски мне нравилось. Я получила книжку в награду «За хорошие успехи и поведение», которую храню.

Русские люди любят петь и танцевать. В Кобэ часто устраивали танцы и музыкальные вечера. Снимали за плату зал со сценой. Помню одно Рождество, когда сделали елочный вечер. Мы, детишки, запрыгали от радости, когда увидели Деда Мороза. Но одна противная девчонка, Ленка, зашипела за моей спиной: «Это не Дед Мороз, а твой папа!». – «Как же! Этот Дед Мороз, настоящий!» – вскрикнула я. – «Нет, смотри на его зубы, видишь, какие золотые, точно такие, как у твоего папы. Ха-ха!». Я посмотрела и действительно узнала папу. Весь праздник рухнул! Таким образом, я узнала, что настоящего Деда Мороза не существует. Какая детская трагедия!

В 1940–41 годах политика японцев стала меняться. Везде масса военных, грохотали военные грузовики, набитые солдатами. Правда, иностранцев еще не притесняли, в том числе и белых русских. Японцы контролировали Китай и Корею, чем очень гордились. Гитлер тем временем завоевал всю Европу. Евреи бежали, куда только могли; около 3500 человек попали в Шанхай и Японию. У нас поселились две сестры-беженки из Польши – Маня и Броня. Мама сдала им мою спальню и переселила меня в большую кладовку, чему я безуспешно сопротивлялась. Но переехавшие к нам сестрицы мне понравились, к тому же они говорили неплохо по-русски. Броня была музыкантшей, виолончелисткой. Я с ней подружилась. Она часто мне рассказывала про композиторов и учила понимать и любить классическую музыку. Мы слушали пластинки, которых у папы была масса. Сестрам повезло, что успели вовремя уехать в Австралию, осенью 1941 года.

Перехав в Кобэ, отец открыл контору экспорта в Америку японских шелковых вещей. Дело пошло довольно успешно, зарабатывал он на жизнь достаточно, правда, меньше, чем в Кагошиме. Увы, началась война с Америкой. Отец потерял много денег на товаре, посланном в Сан-Франциско. Не только деньги, но весь его бизнес потерпел крах. Отец понял: оставаться в Кобэ невозможно, и решил переезжать в Шанхай. Несмотря на войну, в Шанхае еще можно было торговать. Это был огромный интернациональный центр в Азии, хотя Китай уже оккупировала Япония. Сложностей с получением документов на переезд не было, так как Китай считался японской территорией. Наша семья, в особенности мама, очень не хотела покидать любимую Японию и ехать в «ужасный» Шанхай. Но другого выхода не было. С большим сожалением маме пришлось заявить об этом нашей дорогой Чизуко. Та умоляла взять ее с собой, даже без жалованья, лишь бы с нами. Но, увы, мы не могли ее взять. Начали собираться: продавать, отдавать и паковать вещи. Тяжело было расставаться с друзьями, хотя многие тоже собирались уезжать в Шанхай.

Настал апрель 1942 года – время нашего отъезда в Шанхай. Багаж был уже отправлен. Мы все, с Чизуко, поехали на железнодорожный вокзал. Поездом нужно было ехать до Шимоносеки (Shimonoseki), а оттуда на пароходе в Шанхай. Чизуко, обливаясь слезами, помогала нам с чемоданами и пакетами. Мы тоже плакали, садясь в поезд. Из окна я посмотрела на платформу: стоит Чизуко, такая одинокая, опять сиротка. Когда тронулся поезд, она побежала за поездом до конца платформы, махая нам обеими руками. Я прощалась не только с ней, но и с моим счастливым детством и любимой и чудесной Японией!